Серия «Перламутровый сад» (1993–2013)

 

1. Перламутровый сад (1993 г.)
2. Перламутровый сад-2. Десять лет спустя (2003 г.)
3. Перламутровый сад-3. Двадцать лет спустя (2013 г.)

 

Перламутровый сад

Андрею Корецкому на 25-летие

Белые облаки нашей мечты  
В каждую осень мудрей и наивней.  
Тихие реки прозрачной воды  
Примут нас в дом и укроют от ливней.

Гул станет эхом дождя, песок —  
Чистым стеклом, и уголь — алмазом,  
И на одной из неровных дорог  
Узел последний будет развязан.

На наших гербах — виноградная гроздь,  
Зелень травы на уснувшей земле,  
Как изумрудного инея горсть[1]  
На восьмигранном твоем хрустале…[2]

* * *

В «мерсах» цвета «мокрый асфальт», в черных «фордах»,  
В ярко-красных «тойотах» и «БМВ» цвета хаки  
Кожаные мэны закуривают «Winston» и «Camel»,  
Поглядывая на стоп-сигнал светофора.

Четырнадцатилетние мальвины с худыми коленками  
Обсуждают, кто лучше в постели — Генка или Димка,  
А Генки и Димки пишут корявыми буквами: «Пустых блоков нет!»,  
Надеясь этим отвадить детвору, вертящуюся возле киоска.

Детвору провожают равнодушными взглядами  
Небритые старики в пиджаках со рваными рукавами  
И закутанные в разноцветное тряпье цыганки,  
Сидящие у подземных переходов с чумазыми младенцами на руках.

Прыщавые сержанты в серой форме, прогуливаясь,  
Лениво чешут потные подмышки.  
Им ужасно хочется вон ту девушку в мини-юбке,  
Но приходится околачиваться в толпе торговцев «Сникерсом».

Джентльмен в грязной футболке  
Дотошно рассказывает молодому человеку из хорошей семьи,  
Что к нему приехал из Краснодара старинный друг,  
И что, мол, плохого в том, что они выпили бутылочку-другую?

А молодой человек из хорошей семьи слушает,  
Стиснув зубы и устремив застывший взор  
В ту сторону, откуда приближается  
Грязный и помятый троллейбус.

Но в троллейбусе, где девушки в белых и сиреневых блузках  
Стараются не коснуться рыбака с деревянным ящиком и спиннингом  
И где пожилые дамы прокладывают путь мощными задницами,  
Не найдется места молодому человеку из хорошей семьи.

Вернее, ему-то как раз найдется,  
А на тротуаре останется старушка с посохом и узелком,  
Беспомощно озираясь вокруг себя.  
Она никому никогда не желала зла…

Такова жизнь, которую ты видишь из окна.[3]  
Отвернувшись от окна, ты садишься за стол…

* * *

… На восьмигранном твоем хрустале  
Время поставило тайные знаки.  
То, что замешено в белой золе,  
Вырастет деревом Солнца во мраке.

Красные лошади мчатся в закат,  
Новое утро очистило воды.  
Копья отброшены. Берег покат.  
Белые птицы укажут нам броды.

Колос надежды раскрылся зерном.  
Желтые листья — янтарь сентября.  
Сочная мякоть стала вином.  
Тебе двадцать пять. Ты поднял якоря…

* * *

… Отвернувшись от окна, ты садишься за стол,  
Задумчиво вертишь в руках карандашик  
И созерцаешь блеклые обои  
Серого подвального помещения.

Репортеры, пропитанные водкой, пивом и мартини,[4]  
Приходят к тебе, долго прикуривают от твоей сигареты,  
Матерятся, плачут, жалуются на редактора,  
Извиняются, прикладывая руку к груди, и снова плачут.[5]

Ты сочувственно и ободряюще похлопываешь их по плечам,  
Говоришь им: «Да ничего, Слава, все в порядке», —  
Они уходят, а ты снова садишься за стол  
И пишешь иронические и лирические статьи.

О принадлежности Веры Засулич к подпольной феминистской организации,  
О побочном действии аспирина,  
О разнице между «Вискас» и «Педигри-пал»,  
О числе утопленников в этом сезоне и демографическом взрыве на Марсе,

О несчастной семейной жизни Керри Отис  
И о моде на персидских кошек  
Расскажет тебе старший шкипер «Летучего Голландца» Примо Сэкундо,  
У которого не сегодня-завтра ты умудришься взять интервью.

Но десятитысячные тиражи офсетной печати  
Вряд ли заменят тетрадный листок, исписанный красными чернилами,  
Со стихами о ширазских слонах, о липах Летнего сада,  
О чернокожих джазменах в манхэттенских ресторанах,

О мальдивских рыбаках, стремящихся к Нирване,  
О хрустальных дворцах, подземных галереях и лодочке-туфельке,[6]  
Летящей через рифы рифм на морские просторы верлибра.[7]  
Перламутровый сад — твой остров серебряных сводов.

О тайных дверцах, где скрываются удачливые любовники,  
О львиных шкурах, на которые льется кровь любовников неудачливых,  
И о том, почему не спится художнику Анджело,  
Никогда не узнают читатели «Голоса»…

* * *

… Тебе двадцать пять. Ты поднял якоря.  
Ты поднял паруса, ты запомнил приметы.  
Новое небо откроет заря —  
Дерево Солнца, дерево света.

В синих волнах ты увидишь следы  
Шедших на смерть королевских фрегатов.  
Ты — ученик Полярной звезды,  
Долог твой путь до пустыни закатов.

Ангел-хранитель, сын полной луны,  
Посланный в бурю ветром попутным,  
Легкий, как вздох, как весенние сны,  
Вечное время подарит минутам…

* * *

… Никогда не узнают читатели «Голоса»,  
По какому поводу собирались веселые, шумные гости.  
Они спрашивали, сколько тебе лет, прекрасно зная, что три,  
Говорили: «О, уже большой!» — и садились за стол.

Ты смотрел, как они хрустят маринованными опятами, —  
Дяди в белых рубашках с галстуками через плечо,  
Тети с накрашенными губами, громко хохоча, пьют красное вино…  
Они говорили о салатах, а ты застенчиво смотрел на них из-за кресла.

Никогда не узнают твои читатели  
И о том, как жаль тебе было собак,  
Сбитых машиной или умерших от одиночества  
На асфальтовых тротуарах провинциального города.

И о том, какие именно цветы — незабудки,  
Одуванчики, а может быть, васильки —  
Ты в первый раз подарил понравившейся девочке, —  
Никогда, никогда не узнают читатели газет.

Люди, читающие твои статьи и заметки,  
Яростно толкают тебя у прилавков гастронома,  
Но они никогда не узнают, что ты — это ты,  
Даже если ты опустишь воротник и снимешь шляпу.[8]

И когда петроградские девушки, звонко смеясь,  
Отправятся после третьей пары к своим петроградским ребятам,[9]  
Когда ты привыкнешь ставить запятые и тире,[10]  
Ты подумаешь: «Ах, почему мне не двадцать пять лет?»

Ты будешь дружелюбно встречать их — двадцатипятилетних,  
Когда они придут в гости к бывшей своей учительнице,[11]  
И, выпивая вечером традиционную бутылку пива,  
Ты вспомнишь когдатошний вид из окна:

Поглядывая на стоп-сигнал светофора,  
Кожаные мэны закуривают «Winston» и «Camel»  
В ярко-красных «тойотах» и «БМВ» цвета хаки,  
В «мерсах» цвета «мокрый асфальт», в черных «фордах»…

* * *

… Вечное время подарит минутам  
Белых ночей перламутровый сад.  
В теплое, спелое небо закутан  
Твой изумруд в девяносто карат.[12]

Брызгами искр наполнится грот,  
В страны болот улетит воронье,  
И в плодородную землю войдет  
Плугом стальным боевое копье.

Примут нас в дом и укроют от ливней  
Тихие реки прозрачной воды.  
В каждую осень мудрей и наивней  
Белые облаки нашей мечты…

26 августа – 22 сентября 1993 г.

 

Перламутровый сад-2. Десять лет спустя

Андрею Корецкому на 35-летие

Тебе — тридцать пять.  
Гребенщикову, кажется, полтинник.[13]  
Полтинник был и у тебя когда-то,  
Но ты его пропил благополучно —  
Когда Гребенщикову было сорок,  
А ты был ягодкой опять…  
Но то еще цветочки. (Были.)

Ты поднимал то паруса, то якоря,  
Запоминал и забывал приметы,  
Конверт нераспечатанный…[14] Еще  
То по ноль пять ты поднимал,  
А то и по ноль семь, случалось —  
«Однажды в газете формата А3»…  
А впрочем, не однажды. Суть не в том.  
Ноль тридцать три — не твой формат. Увы.

(Еще хотелось вставить пару строчек  
Про семьдесят четыре точка ру —  
Да, видно, не судьба. И поделом.)

Температура — тридцать шесть и пять,  
Но с арифметикой по-прежнему хреново.[15]  
Четырнадцатилетние Мальвины  
Давно уже окончили ЮУрГУ,  
А может, политехникум — тогда  
До ягодок им надо доцвести.  
Да и тебе бы тоже не мешало  
Наскрести  
Полтинник (хотя можно тридцать пять)  
И выпить по ноль пять с заклятым другом —  
Тебе, не резавшему руки.[16] ;-)

25 сентября 2003 г.

 

Перламутровый сад-3. Двадцать лет спустя

Андрею Корецкому на 45-летие

Сорок пять — половина прямого угла  
Между прошлым и будущим эго.  
В тебе умер (уже) Джозеф Пулитцер  
И другой — неизвестный — коллега,  
И на полупустынной улице,  
Где набухла осенняя липкая мгла,  
Себя чувствуя по-идиотски,  
Ты картаво гнусавишь «по-Бродски».  
Но прохожим твой месседж до фонаря,  
А особо циничным — до лампочки.  
Расстелив газету на лавочке,  
Подсознательно ждешь октября,  
Но уже понимаешь, что зря,  
И листву ботинками месишь…  
Так проходит за месседжем месседж.

С каждым годом всё подсудимее,  
Ты плывешь по просторам верлибра[17]  
И, качаясь в сентябрьском инее,  
С допотопным граненым стаканом  
Сорок пятого, кстати, калибра  
Ты стоишь — д’Артаньян д’Артаньяном.  
Пьешь бальзам 45-градусный,  
Но ни грамма, ни капли не радостный,  
А когда-то бывал счастливым  
От простого дешевого пива…

Тот, кто выключил песню в сердце твоем,  
До сих пор не забыл, что ты помнишь о нем.  
Он забавно топорщит усы, смех не глушит,  
Он по-прежнему шутит: «Вы мне плюнули в Дюшу!» —  
Но он не знает того, что известно тебе  
О неравной предвыборной вольной борьбе  
И о кратчайшем пути из точки А в точку Б —  
Ночью, знаешь, все буквы серы.  
Перебрав перевыборов с запахом серы,  
Ты мечтаешь начать всё сначала,  
Хотя дебют в 45 бывает только в «Кино»,  
А не в этом унылом комиксе, но  
Ты-то помнишь, что песня — звучала!

Ее струнные звуки и странные ритмы  
В такт бесшумным каплям горячего воска  
И пляскам нервных теней на неровной стене  
Замирали на миг в дребезжащей струне,  
Разрезали пространство, как хищные бритвы,  
На беспечных волнах упоенного мозга  
И затем растворялись необратимо  
В облаках табачного дыма.

И теперь там, где цвёл перламутровый сад,  
Лишь окурки, бутылки и гамбургский счет.  
Дело было в Пенькове. Потом, говорят,  
Дело было в Лужкове и ком-то еще.  
Результат подковерной мышиной возни —  
Вот он, как на ладони: подойди и возьми.  
Эти черные сухие комочки  
И есть  
Нелюбимые некогда точки.[18]  
Их над урной на счет «раз-два-три» разотри  
И вокруг посмотри:

В «мерсах» цвета «мокрый асфальт», в черных «фордах»,  
В аккуратных хэтчбеках и элегантных седанах  
Ухоженные девочки тычут пальчиками в смартфоны,  
Поглядывая на блок климат-контроля.  
В полутьме ресторанов уже ждут их женатые бойфренды:  
Коучи, девелоперы, реселлеры и топ-менеджеры —  
Любители беспроводных технологий и анального секса,  
Прикрывающие дипломами отсутствие духа.

Наркоманы, пошляки и сладострастные тролли,  
Ценители женского мяса и мужского императива,  
Уверенные, что мужик на ста долларах — президент США,  
И что популярность — синоним успеха,  
Они тараканы Вселенной, они живут низачем,  
У многих из них нет даже имен: они гости.  
Двадцать лет назад они еще были людьми, но всё изменилось:  
Теперь они — аудитория, звено в пищевой медиацепочке.

Но за ними, если присмотреться, можно увидеть других —  
Тех, кто не пропивает жизнь и не изменяет жене,  
Не брызжет слюной в Интернет, не торчит на диетах,  
Кто делает подарки просто так и приходит на помощь.  
Это добрые, светлые, скромные люди:  
Миллионы хороших людей с прекрасной планеты.  
Они живут среди нас, и когда ты увидишь их, то сразу поймешь,  
Чем на самом деле был твой перламутровый сад…

Сентябрь 2013 г.